Владимир Святой [3-е издание] - Алексей Карпов

Не лучше обстояло дело с христианской проповедью и в Муроме, еще одном городе, куда Владимир посадил на княжение своего сына. Житие святого князя Константина Муромского (составленное, вероятно, в XVI веке) рассказывает о том, что Глеб Владимирович, отправленный отцом в Муром, не смог перебороть упорного язычества местных жителей и вынужден был поселиться вне града[98]. По преданию, христианство утвердилось здесь много позже, по-видимому, уже в XII веке, при князе Константине, причтенном позднее к лику святых{356}.

Сохранилось позднее ярославское предание «о построении града Ярославля», повествующее об упорной борьбе князя Ярослава Владимировича с жителями селения Медвежий угол (предшественника будущего Ярославля), которые поклонялись «скотьему богу» Волосу. И здесь, если верить легенде, князю не удалось крестить жителей; он строит город, закладывает церковь, по соседству с которой еще долго будут совершаться языческие требища. По преданию, лишь некий священник новопостроенной Ильинской церкви сумел склонить язычников к принятию христианства{357}.

До начала XII века язычниками оставались и вятичи, жившие в бассейне реки Оки. Креститель вятичей преподобный Кукша, инок киевского Печерского монастыря, принял здесь мученическую смерть вместе со своим учеником в первой четверти XII века{358}.

Но что говорить об отдаленных землях Северо-восточной Руси, когда гораздо ближе к Киеву, в Поднестровье, в течение нескольких веков сохранялись настоящие заповедники язычества!

Недавние открытия археологов, исследовавших языческие святилища на реке Збруч (левый приток Днестра), в буквальном смысле переворачивают наши представления о религиозной ситуации в домонгольской Руси и о религиозной политике русских князей того времени. Как выяснилось, капища действовали с конца X до середины — второй половины XIII (!) века. Здесь беспрепятственно совершались языческие обряды, приносились жертвы (в том числе, кажется, и человеческие), свободно проживали жрецы-волхвы, поддерживался негасимый священный огонь. На одном из збручских святилищ, в урочище Богит, очевидно, стоял знаменитый четырехликий каменный Збручский идол, найденный неповрежденным в реке Збруч еще в 1848 году. Сюда приходили совершать требы не только жители близлежащих селений, но и идолопоклонники из отдаленных городов, в том числе из Киева; среди них попадались люди знатные и богатые, может быть, даже князья. Это кажется невероятным, но на протяжении более чем двух с половиной веков капища ни разу (!) не пытались разрушить; постепенно угасая, они сами прекратили существование в новых условиях, сложившихся после монголо-татарского завоевания{359}.

Исследователи збручских святилищ полагают, что они возникли уже после утверждения христианства на Руси, когда волхвам из Киева и других южнорусских городов пришлось покинуть насиженные места и искать убежища на окраинах Киевского государства{360}. Может быть, и так. Но берега Збруча вовсе не были какой-то особенной глухоманью; капища же находились у самого берега, были заметны издали и, по-видимому, хорошо известны в восточнославянском мире. Как показали археологические исследования, Поднестровье, включая берега притоков Днестра Серета и Збруча, было густо заселено и в X веке, и тем более позже. Это область расселения восточнославянских хорватов, а также, вероятно, тиверцев и уличей — славянских племен, с X века (если не раньше) входивших в состав Киевского государства{361}. Около 992 года князь Владимир совершил военный поход в земли хорватов — один из первых после принятия христианства. Вероятно, этот поход имел и миссионерские цели и завершился крещением значительной части местных славян. Позднее, во второй половине XI века, на этих землях возникло самостоятельное Теребовльское княжество, столица которого находилась всего в 60 километрах к северу от збручских святилищ. Еще позднее земли по Збручу вошли в состав Галицкого княжества, одного из сильнейших на Руси в XII–XIII веках. Нет сомнений, что в течение всего этого времени збручские язычники находились в пределах досягаемости теребовльских, а затем галицких князей{362}. Однако ни Владимир Святой в X веке, ни его потомки в последующие века не озаботились тем, чтобы свергнуть языческие божества и положить конец «бесовским игрищам».

Подобные «заповедники» язычества сохранялись, по-видимому, и в других областях Киевской Руси. Капища XI–XII веков, правда, значительно уступающие по своим масштабам збручским, открыты археологами на Волыни, Смоленщине, Псковщине. Мы уже говорили о святилище бога Велеса, находившемся в самом городе Ростове, в «Чудском конце», еще в конце XI или в XII веке; его, напомню, разрушил инок Авраамий, а отнюдь не представители местной княжеской администрации.

И, пожалуй, мы не слишком удивимся этому. Сравнивая между собой памятники древнерусского права — церковного (так называемые Церковные уставы князей Владимира и Ярослава) и гражданского («Русская Правда»), исследователи отмечают, что надзор за соблюдением христианских норм (и притом почти исключительно норм семейно-брачных отношений) возлагался именно на Церковь, но вовсе не на князя и представителей его администрации. И это серьезное отличие древней Руси от соседних и почти одновременно с нею вставших на путь христианизации стран — Польши и Венгрии. Но даже и Церковные уставы не предусматривали какой-либо правовой ответственности за такие правонарушения, как, скажем, соблюдение прежних языческих обрядов, языческие жертвоприношения, непосещение церкви и т. п. Такого рода казусы даже не упомянуты в них (опять-таки в отличие от памятников западноевропейского и, в частности, западнославянского права){363}. Княжеская власть, кажется, совершенно не использовала силу для того, чтобы утвердить в славянском обществе новые христианские нормы.

Чем можно объяснить такую поразительную веротерпимость? Только ли неуверенностью княжеской власти в собственных силах? Конечно же, нет. Кажется очевидным, что определенные категории населения древней Руси в течение нескольких столетий (по-видимому, до времени монголо-татарского завоевания) оставались вне сферы внимания княжеской власти именно в вопросах своей религиозной ориентации. В первую очередь это касалось неславянского, но отчасти также и славянского населения. И объяснение этому поразительному феномену, вероятно, нужно искать в языческой природе самой княжеской власти. Мы знаем, что в дохристианском обществе княжеская власть существовала как бы вне общества, над обществом и традиционно не вмешивалась в повседневную внутреннюю жизнь людей. Тот процесс «огосударствления» Руси, который начался именно при князе Владимире и одним из проявлений которого стали как раз религиозные реформы киевского князя, пока еще был далек от своего завершения. Князь выступал как бы в двух ипостасях: с одной стороны — как Креститель Руси, со всем пылом и искренностью неофита насаждающий новую веру, а с другой — как прирожденный хранитель социальной и религиозной стабильности, обеспечивающий мирное сосуществование язычества и христианства и, следовательно, достаточно индифферентный в вопросах веры[99].